«Надо всегда стоять до последнего, тогда есть шанс победить», - Станислав Дмитриевский
В Нижнем Новгороде живут такие люди, к которым можно относиться по-разному, но именно они порой играют ключевую роль в некоторых важных городских вопросах. Один из таких людей Станислав Дмитриевский. Давно хотели записать с ним интервью. А теперь и повод появился. Совсем скоро у Станислава юбилей. О жизни, борьбе, философии и многом другом…в нашем материале.
- Где вы родились и как прошло ваше детство?
- Я вырос в доме № 22а по ул. Костина, рядом находятся улицы Короленко и Новая, поэтому этот район мне так дорог. Детские впечатления остались. Я помню эти дворы наизусть, они мне до сих пор иногда снятся. До второго класса я жил там, но у меня и сейчас в этом доме живет семья дяди. Связь с этим местом никогда не обрывалась. Это очень личное. Мы строили штабы и обсерватории из дровяных ящиков, играли в казаков-разбойников, сражались на мечах. Меня очень часто упрекают, что я бываю резок в градозащитных вопросах, а я воспринимаю сносы исторических зданий Старого города как собственную боль. Как если бы ко мне домой пришли в грязных сапогах и начали занавески обрывать, вторгаться в мое пространство. И я так эмоционально реагирую на планы сноса объектов в заповедном квартале по улицам Новая - Короленко, потому что это мой дом. Но, разумеется, до какого-то момента я воспринимал исторические кварталы как свою естественную среду обитания и не задумывался, когда и кем были построены эти дома. Осознание их ценности и уникальности пришло потом.
- Как прошла ваша юность?
- В 1986 году я вернулся из армии уже твердо зная, что хочу стать историком. И восстановился на второй курс истфака. Но еще на первом курсе я начал открывать для себя исторический город. Например, шел в библиотеку, брал книгу Николая Храмцовского "Краткий очерк истории и описание Нижнего Новгорода" и искал уцелевшие храмы. Я с такой радостью обнаруживал, что Похвалинская, Мироносицкая, Ивановская и многие другие церкви, известные по фотографиям Дмитриева, «живы», хотя и перестроены до неузнаваемости. Это был первый осмысленный краеведческий интерес — если не считать «Общество изучения Печерского монастыря», которое мы создали в шестом классе школы. Но я не попал на самую первую градозащитную акцию осенью 1987-го, когда ИПФАН (прим. – Институт прикладной физики АН СССР), решил снести дом № 31 по ул.Б.Печерской (дом поэта Граве) — меня просто не было в городе. Дом был наполовину снесен, но разрушение остановили под давлением общественности, впервые вышедшей на уличную акцию. А архитектор реставрационной мастерской Елена Кармазина держала оборону дома внутри. Я тогда очень горевал, что акция прошла без меня... и влился в отряд добровольных помощников-реставраторов, который создала журналист Валентина Петровна Бузмакова. Это был некий аналог нынешнего "Том Сойер Феста".
Подробнее о доме № 31 по ул.Б.Печерской можно узнать на сайте: http://opentextnn.ru/space/nn/dom/bol-pecherskaya/bol-pecherskaya-31/.
- Много ли было тогда добровольцев?
- Да, очень много. На субботники приходили. В том числе на улицу Короленко, в церковь Трех Святителей. Храм был обезображен в советские годы и перестроен в общежитие. В течение полугода мы убирали оттуда все ненужное: ломали перегородки, полы, клетушки. Я помню, что в алтаре на месте престола стоял унитаз. Большевики сознательно оскверняли такие места. Я его ломом выламывал. А люди ведь переезжали туда и жили. А некоторые и не помнили, что там когда-то был храм.
В один из субботних дней в начале ноября 1987 года к нам на субботник пришел Святослав Леонидович Агафонов и сказал: "А давайте я вам экскурсию по кварталу церкви Трех Святителей проведу". Я помню свои ощущения. У меня просто как будто открылись глаза и я посмотрел на улицы своего детства по-новому. Я вдруг увидел, что каждый дом имеет свое неповторимое лицо. Я узнал, что каждый из них спроектирован тем или иным архитектором для определенного заказчика, в своей стилистике, что плотницкие артели, строившие эти дома, использовали свои приемы. Святослав Агафонов обращал наше внимание на то, как вырезан декор, где сохранилась подлинная обшивка с коваными гвоздями, как сделаны ставни... Я помню этот день до сих пор. Дома, как и мы, были тогда моложе, и выглядели конечно лучше.
Через несколько дней после той экскурсии Валентина Бузмакова сказала нам о том, что квартал хотят снести и мы должны что-то сделать. Она писала статьи о разрушении Старого города в газете "Ленинская смена". Я также включился в процесс. А штаб у нас был в доме на пересечении улиц Короленко-Новая, который уже снесен. Что мы сейчас видим – это жалкие остатки этого района, который здесь был. Но тогда как будто многое удалось сделать. Мы, группа студентов-архитекторов и историков под руководством архитектора Сергея Членова подготовили альтернативный проект застройки района, предусматривающий сохранение исторической застройки и экономический эффект за счет освоения деградировавших внутридворовых территорий, пустырей. Проект выставили в Доме Архитектора, а его обсуждение подтолкнуло Союз Архитекторов провести всесоюзный конкурс проектов. Победила работа Александра Харитонова, которая развивала наш подход на высоком профессиональном уровне. Зиму начала 1989 года мне и моим друзьям пришлось прожить в палатке, отстаивая уникальную усадьбу Янкина на Студеной — ее планировали снести вопреки харитоновскому проекту. Это было очень тяжело — круглосуточно грелись примусом… 1 мая 1989 года мы вышли на митинг под российским триколором, с демократическими, правозащитными и градозащитными лозунгами. Шествие разогнали, задержали около 80 человек, а усадьбу снесли, пока мы несколько дней были под арестом. Этот снос, месть памятнику архитектуры за поступки людей, стал для меня глубокой личной трагедией, это меня тогда просто потрясло. Если до этого я умом понимал, что советская власть это зло, то после этого стал ее люто ненавидеть всей душой… Ну а советская пропаганда прилепила ко мне ярлык экстремиста, который я доселе с гордостью ношу. Помню, еще в 87-м я как-то читал лекцию в волонтерском штабе об устройстве православного храма, и в гости пришло нижегородское телевидение. Девушка-корреспондент мне и говорит: «Ах, ах, это все так интересно! А скажите, как вы относитесь к экстремисту Дмитриевскому?». Прямо так и спросила. Ну я сказал, что отношусь к нему самым непосредственным образом — я он и есть…
- А были ли какие-то опыты безусловной победы?
- Ну конечно - в сквере на пл. Горького в 1988 году. Это был настоящий победный опыт. Там была следующая ситуация: была анонсирована информация о строительстве метро открытым способом. Тогда я уже начал работать в архиве, смотреть документы по исторической застройке, изучать район улицы Короленко. Стало понятно, что открытый способ — это не просто уничтожение половины сквера на площади. Он повлечет за собой массовый снос исторической застройки в заповедном квартале, на Звездинке и Покровке. Причем отказ от более раннего варианта с глубоким заложением был продиктован не сложной геологией, как нам пытались объяснить, а необходимостью скорейшего освоения бюджета. Несколько месяцев мы собирали круглые столы, проводили митинги, шествия по Покровке, привлекали специалистов, но власть нас не слышала. Тогда в мае, когда площадь начали огораживать, мы поставили в сквере две палатки. Это был такой акт отчаяния, нас было человек 5 или 7. Но когда мы проснулись с утра, вокруг нас на площади были уже тысячи людей. Ветераны с орденами встали под плиты, которые рабочие пытались разгрузить для завершения монтажа забора. И вот месяц на площади стоял наш палаточный городок, вокруг которого каждый день собирались толпы людей. Время было тогда достаточно вегетарианское, перестроечное, Горбачев массово освобождал политзаключенных. Команды бить и разгонять у силовиков, видимо, не было. Они, конечно, давили, стращали, но огромная поддержка со стороны нижегородцев делала силовой разгон невозможным — людей бы тогда вышло еще больше.
Число палаток сначала на газоне, а потом и на асфальте стало увеличиваться, сквер украсился столами для сбора подписей против открытого заложения станции, множеством стендов с листовками и объявлениями о графике дежурств (их печатали прямо здесь же на машинке), стихами, фельетонами и карикатурами на строителей и чиновников. На мотив известной советской песни самодеятельный хор распевал куплеты, написанные инженером Колпаковым:
Все выше, и выше и выше
Стремится людской интеллект!
Но все ли в порядке под крышей
У тех, кто одобрил проект?
В первые дни нашего, как бы сейчас сказали, майдана, власти развязали агрессивную телевизионную кампанию против стоящих на площади людей. Но проклятия набивших оскомину партийных идеологов и опереточных «трудящихся» вкупе с очень неумелым враньем проектировщиков еще больше подстегивали народ. Требования протестующих были просты: под эгидой Госстроя создать независимую комиссию по оценке проекта, до окончания ее работы приостановить строительство и убрать забор. Все эти дни за мной по площади ходил усталый глава нижегородского райисполкома Сериков и почти как мантру, с обреченностью в голосе, повторял: «Дмитриевский, убери палатки!». Я неизменно отвечал: «Сериков, уберите забор!». Впрочем, Александр Алексеевич в душе нам сочувствовал, он был открытым противником силового разгона, за что, как я узнал позднее, едва не лишился партбилета.
Тогда власти решили провести «разъяснительную работу», пригласив 23 мая людей в актовый зал Главснаба. Он был рассчитан человек на 500, но набилось туда гораздо больше, а еще огромная толпа стояла под окнами, запрудив площадь — собрание транслировалось на улицу по нескольким мониторам. У нас была мощная поддержка в лице специалистов: ректора строительного института Валентина Найденко, а также других известных инженеров, геологов, метростроителей. У нас был очень мощный пул экспертов. Уже тогда всем было понятно, что для обоснования отказа от глубокого заложения не было проведено достаточных геологических исследований. Метромоста не было даже в проекте, и поэтому построенная на костях сквера станция пустовала бы потом лет десять. Народ стал спрашивать — вы там что, шампиньоны собираетесь выращивать? Но власти и представители Метростроя уходили от прямых ответов экспертов, вместо диалога чиновники начали общаться в привычном для них стиле ультиматума. Кончилось для начальства эта история весьма плачевно: где-то через час людей это окончательно возмутило, и всю группу представителей «партийного и советского руководства» вежливо, но очень убедительно попросили помолчать и дать слово другим. Дальше люди взяли ведение собрания в свои руки и избрали общественную комиссию, которую и уполномочили вести дальнейшие переговоры с властью, а также координировать действия протестного лагеря. Руководящие товарищи - председатель горисполкома Бодякшин, секретарь горкома Тишков, главный архитектор города Тимофеев — смотрели на все это совершенно ошалелыми глазами, но поделать ничего не могли. В комиссию из 15 человек вошли известные в городе архитекторы (включая будущего академика Харитонова, которого я уже упоминал), инженеры, преподаватели, активисты движения по защите культурного наследия, в том числе и я. Собрание переросло в митинг на площади; Сериков попытался взять ситуацию под контроль и даже залез для выступления на недостроенный забор, но его никто не слушал. Этим же вечером комиссия провела свое первое заседание; мы составили список специалистов, которых хотели бы видеть в независимой комиссии Госстроя. В общем, все было очень вдохновляюще…
Однако, на следующий день ситуация резко поменялась. Практически все члены общественной комиссии подверглись давлению — кого-то запугивали звонками из милиции и КГБ, кого-то уговаривали проявить «благоразумие», кому-то льстили. Среднестатистический месседж состоял из двух частей. Часть первая — пряник. Власть пошла с вами на диалог, дальнейшее взаимодействие требует гибкости; уберите палатки и давайте обсуждать вопрос в кабинетах, а не на улице. Часть вторая — кнут. Если палатки не будут убраны к завтрашнему утру, всех участников разгонит милиция, а участники будут подвергнуты аресту и штрафам за несанкционированную акцию, а может быть — и уголовному преследованию. Кроме того, могут пострадать посторонние граждане, женщины, дети, собаки, кошки, ежики… Не подставляйте людей, утихомирьте молодежь, уберите палатки! К вечеру 24 мая все члены комиссии явились на площадь с какими-то опрокинутыми лицами, и заявили, что нужно провести «закрытое совещание». Совещались опять-таки в домике на углу Новой и Короленко, до часу ночи. Тема была одна — судьба палаточного лагеря. Мне говорили, что протест свою роль сыграл, что надо уметь быть дипломатом, что власти не любят, когда им выкручивают руки, что если прольется кровь (это слово произносилось с особым металлом в голосе), она будет на нашей совести. В итоге голосовали: 14 человек за снятие платочного лагеря, 1 (ваш покорный) — против. Тогда я заявил, что выхожу из состава Общественного совета и принимаю ответственность за палаточный городок на себя. Вернувшись на площадь, я убедился, что все население протестного лагеря меня поддержало. Но было тревожно. Мы побежали к телефону-автомату, чтобы обзвонить знакомых и попросить прийти как можно больше народа в свете ожидаемого разгона. В эту ночь до рассвета практически никто не спал, в палатках и рядом с ними осталось достаточно много людей. Разгона не случилось.
Следующую пару дней в сквере было наиболее многолюдно — мы рассказали о давлении на членов Совета и о нашем решении действовать самостоятельно, и это еще более мобилизовало жителей города. А 26 мая нижегородские газеты опубликовали «Молнию»: «В ИСПОЛКОМЕ ГОРОДСКОГО СОВЕТА. В связи с просьбами, высказанными на ряде встреч с трудящимися, студенческой молодежью и населением жилых кварталов, прилегающих к площади Горького, о дополнительной проработке и обосновании места расположения станции метро «Горьковская», принято решение о приостановке строительства и более широком обсуждении этого вопроса...». В тот же день Горисполком утвердил состав независимой комиссии экспертов. К концу мая строители демонтировали забор, а мы — свернули палатки. Пикеты и сбор подписей продолжались на площади весь июнь. Осенью независимая экспертиза Госстроя признала проект строительства метро открытого заложения необоснованным и опасным в связи с критическими уклонами при подъеме путей на гору. И уже потом, спустя много лет я от мужа моей знакомой, отставного КГБшника узнал, как принимались решения «по ту сторону баррикад». Он мне сказал так: «Если бы вы тогда палатки убрали, все бы зачистили. Техника была готова к работе ночью, планировали завершить установку периметра бетонного забора, как только вы уйдете. Я с тех пор понял, что надо всегда стоять до последнего, и как пел Галич, «не верить ни в чистое небо, ни в улыбки сиятельных лиц». Тогда есть шанс победить. Видите — сквер на площади Горького цел...
- Какой была градозащита 30 лет назад и сейчас? Что изменилось?
- Она проходила в условиях относительной свободы, советчина с каждым днем слабела. Попробуй сейчас палатку поставить, ты поедешь обязательно на сутки, а то и уголовку пришьют или какое-нибудь «санитарное дело» сфабрикуют. А тогда было время общественного подъема. Я мог прийти в свой вуз и сказать о том, что сквер хотят уничтожить. И весь наш курс уходил с лекции на митинг, преподаватели только руками разводили, а кое-кто нас и поддерживал достаточно открыто. Тогда общество не боялось брать ответственность за свою страну. Казалось — политические репрессии, страх — это больше никогда не вернется, люди не позволят… Увы, сейчас мы не хозяева ни то что в собственной стране или в городе — даже в собственном дворе. Но тогда все казалось очень радужным. После падения СССР я, как и многие, решил, что в политике обойдутся без меня, и я стал профессионально заниматься археологией и памятниками архитектуры. Увы, получилось так, что мы отдали страну проходимцам, а вслед за ними опять вернулись палачи, чекисты. Мераб Мамардашвили называл это демоном повторения российской истории…
- Вы также занимаетесь правозащитной деятельностью. Зачем вообще кого-то защищать?
- Все очень просто — защищать надо потому, что кто-то нуждается в защите: люди или, скажем, памятники культуры. Я всегда хотел стать историком, археологом. Я им стал и был собою очень доволен. Ушатом холодной воды стала первая чеченская война, на которую мы с друзьями ездили как наблюдатели-волонтеры Нижегородского общества прав человека. Это был очень мощный шок — видеть, как самолеты, снаряженные на твои налоги, скидывают бомбы на жилые кварталы, на головы твоих сограждан. Грозненские подвалы, где мы прятались от бомбежек, я не забуду никогда. Стало понятно — в стране что-то очень сильно пошло не так. А когда началась вторая война в Чечне, в 1999-м году, я был вынужден уйти из науки. Встал нравственный выбор – защищать людей или исследовать прошлое. Я выбрал людей. Мы ездили в Чечню, создали информационное агентство, привозили оттуда на реабилитацию детей… но то, что происходило с городом, меня не отпускало. Вот так всю жизнь я и рвусь на две части и нигде не реализовался до конца. Наверное, живи я в нормальной стране, я был бы неплохим археологом или реставратором, может защитил бы докторскую…
Мне много раз предлагали эмигрировать — особенно когда на мне было уголовных дел как репьев на собаке, в 2005-2006 годах. Но я всегда считал для себя эмиграцию нравственно неприемлемой. Бог благословил меня родиться в этой стране, значит Он ждет от меня, чтобы я именно тут, а ни где-то еще, был Его светом, или хотя бы пытался им быть. Стоять в правде там, где ты появился на свет и вырос — нормально. Если все приличные люди при первой опасности начнут уезжать туда, где комфортно, то скоро бежать будет некуда, так как комфортных мест на земле просто не останется — мы отдадим их врагу без боя. Злу, несправедливости надо ставить барьер там, где ты находишься, здесь и сейчас. Если мы не сделаем эту работу, никто не сделает ее за нас.
- Как вы относитесь к тому, что некоторые ассоциируют вас с таким понятием как «иностранный агент»?
- Ну как можно в России к этому относиться? С гордостью! У нас много достойных людей объявлялось агентами, шпионами, предателями и врагами народа — начиная с Вавилова и Хармса, заканчивая Сахаровым и Солженицыным. Так что я незаслуженно оказался в очень хорошей кампании. Впрочем, в моем отношении это пока пропагандистский штамп — юридически меня это не коснулось. Коснется — расскажу. Это связано с большим количеством ограничений, поражением в правах, по сути «иностранные агенты» - это новые «лишенцы». Что же касается пропаганды, то она, разумеется, обвиняет всех, кто получает международные и зарубежные гранты, в продаже интересов родины. С их точки зрения привлекать деньги в Россию и платить с них здесь налоги — не патриотично. Гораздо патриотичнее в России воровать, а украденное выводить за рубеж, покупая там квартиры, яхты и виллы. Про таких патриотов Салтыков-Щедрин говорил, что они любят Россию той же любовью, которой обжора любит сытный пирог. На самом деле они боятся любой независимой и неконтролируемой ими активности, и перекрывают все возможности для финансовой поддержки такой активности. Они видят в ней угрозу, она им портит аппетит.
Между тем понятно, что если правозащитник получает деньги от своего правительства, да еще в авторитарном государстве, то он, мягко говоря, не может быть до конца независимым. Тоже самое с экологом, да и защитником памятников — то же. Именно поэтому я очень настороженно отношусь к финансированию градозащитных проектов из региональных бюджетов. За этим почти всегда стоит желание приручить, поставить под контроль. И, конечно, большинство наших чиновников, с удовольствием продающих свои принципы и пытающихся купить других, убеждены, что так происходит везде. Они и вправду мерят всех по себе. В их головах не может уместиться, что, например, Сорос, который заработал огромное состояние, действительно хочет потратить деньги на благотворительность, помочь людям, не рассчитывая что-то получить взамен. А они считают, что всегда должен быть какой-то интерес. Это все очень хорошо ложится на массовое сознание — советский и постсоветский человек в своем большинстве не привык доверять окружающим. В его жилах все еще бродит марксисткая отрава, он стихийный утилитарист. Даже когда приводишь удивительные примеры самопожертвования XX века— скажем, мать Марию Скобцову или отца Максимилиана Кольбе, которые встали на место Христа и в буквальном смысле слова умерли вместо других — и тут у наших доморощенных философов находится меркантильное объяснение их поведения. Они, например, могут сказать, что эти люди добровольно пошли на смерть, так как рассчитывали «попасть в рай». Что на это возразить? Я не знаю… Это какая-то глубинная травма, этическая неполноценность значительной части нашего общества. К добрым поступкам всегда относятся с подозрением.
- Если вернуться к градозащитным вопросам, то почему, на ваш взгляд, в 90-е годы красивые исторические дома так и не стали достоянием? Их не начали спасать, хотя тогда не было бизнес-интересов застройщиков и девелоперов?
- В советское время мало кто понимал ценность этой застройки, кроме Агафонова, Филатова, Кирьянова, в общем — группы реставраторов, историков и краеведов. С конца 80-х началось понимание ценности в более широких кругах специалистов и населения. Одним из первых шагов Бориса Немцова было создание комитета по охране памятников, куда я пошел работать. И тогда руководитель комитета Наталья Бахарева призывала нас не просиживать штаны в кабинетах, а идти на улицу, смотреть по сторонам и выявлять новые объекты культурного наследия, достойные государственной защиты. Тогда очень много было выявлено, но вот дальнейшая работа подвисала. Мы жили еще по советскому закону об охране памятников, чрезвычайно неконкретному. Дом мог 10 лет находиться в статусе вновь выявленного памятника истории и культуры. Закон тогда не устанавливал каких-то сроков для принятия государственным органом окончательного решения. А потом пришел Валерий Шанцев, и в 2009 году несколькими своими постановлениями 100 с лишним объектов исключил из списка охраняемых — и началась зачистка города от культурного наследия. В 90-е годы не было денег на реставрацию и нормальной законодательной базы. В нулевые годы появилась база, появились деньги, но закон никто не стремился исполнять. Все уже решали коррупционные механизмы, причем этого особенно никто и не скрывал. Начался экономический подъем, цена за баррель нефти стремительно пошла вверх, финансы в строительство потекли рекой. Земля в центре города была лакомым куском, государство - неправовым. Никакого баланса между интересами крупного бизнеса, заинтересованного в легкой и скорой прибыли, и интересами общества, заинтересованного в сохранении и восстановлении Старого города, никто не искал. Эти деньги оказались во зло. Старый Нижний просто пошел под нож целыми улицами. Именно тогда большая часть заповедного района погибла — осталось только его ядро, сформировавшееся вокруг церкви Трех Святителей. Мы пытались бороться, обращались в прокуратуру, суды, блокировались в обреченных памятниках — все было бесполезно. Летом 2013 года я в общей сложности около месяца провел под административным арестом за попытки предотвратить это варварство. Все это продолжалось вплоть до 2018 года, когда массовый снос в Старом городе был в целом прекращен (хотя случались и очень болезненные рецидивы). Но его восстановление так и не начато, несмотря на множество правильных слов, произносимых чиновниками последние три года. В регионе отсутствует какая-либо последовательная политика в области культурного наследия.
- На данный момент какие механизмы позволили бы реставрировать дома в Нижнем Новгороде?
- Сейчас нет идеальных механизмов, но, как минимум, должна быть упразднена действующая система конкурсов на реставрационные работы. Если человек заболел сложной болезнью, он никогда не будет отбирать врача по принципу "кто сделает операцию дешевле и быстрее". Он будет искать опытного хирурга, а не коновала. А в реставрации проектировщик и подрядчик на производственные работы выбирается именно по этому принципу. Конкурсы обычно выигрывают фирмы-прокладки, у которых есть все необходимые лицензии, но нет специалистов. Они снимают свой процент и нанимают субподрядчика за еще меньшие деньги. В конце концов на объект приходят люди, не имеющие о реставрации ни малейшего представления, и на месте подлинных памятников появляются обшитые рейкой будки из пенобетонных блоков. В таких условиях нормальная реставрация невозможна, даже при желании чиновников. Также необходимо ввести поправочные инфляционные коэффициенты к расценкам на реставрационные работы. С 2012 года они не менялись, между тем рубль подешевел более, чем в два раза. В итоге, даже стартовая сметная стоимость такова, что за эти деньги просто невозможно провести научную реставрацию, в лучшем случае — поддерживающий ремонт. Общестроительные коэффициенты повышают каждый год, а в реставрации созданы условия, которые добивают последние профессиональные коллективы. Потому что, либо ты соглашаешься на эти условия и заведомо халтуришь, либо уходишь из профессии.
- Представим, что у вас есть возможность переехать жить в деревянный дом в Нижнем Новгороде, на каких условиях для вас это возможно?
- Есть в Томске программа аренды исторических зданий на 49 лет с правом выкупа. Я бы с радостью взял объект в центре Нижнего Новгорода на таких условиях, если бы у меня были средства, чтобы вложиться в реставрацию. Я бы жил с удовольствием в центре города. В Европе, например, многие семьи живут в домах 15-17 века. На первом этаже у них какой-то свой мелкий бизнес, лавочка или кафе, на втором - квартира, и это прекрасно.
- Каков ваш идеальный город (города)?
- Страсбург и Прага. В этих городах есть, конечно, проблемы, но если мы лет через сто дорастем до подобных проблем, то это будет великое счастье. Если говорить о русском городе, то я очень люблю Гороховец. Я бы хотел жить там в старости. Это такая квинтэссенция России, где соединились природа, ландшафт и творение человеческих рук. Все по-домашнему уютно, спокойно и гармонично, а в то же время — величественно. Нижний тоже таким был. Но от того города, который я любил, почти ничего не осталось.